Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Для И. И. Смирнова «вопрос об участии холопов в восстании Болотникова… есть прежде всего вопрос о беглых холопах». И далее: «Беглые холопы и явились одной из главных сил восстания Болотникова»[675]. Но отсюда следует, что возможности для холопов стать наиболее активными элементами восстания расширяются и опытом их беглой жизни, а затем оседанием то ли в «украинных городах», то ли в польско–литовских пределах.

В круге источников по истории социально–политической борьбы периода смуты общепризнанное значение принадлежит «Сказанию» Авраамия Палицына. Мы, в частности, узнаем из «Сказания», что по следу, проложенному в свое время Феодосием Косым, множество холопов устремляются в бегство на окраины государства и за его рубежи. Уже фигурирует у Авраамия Палицына и собирательное понятие «бегуны». Это, как их называет автор «Сказания», «вечныя холопи московские». Они собираются, согласно «Сказанию», в «украинные города» и населяют города «северские и польские». В главе о Василии Шуйском автор «Сказания» не оставляет сомнений в том, что «бегуны» составили новый резерв последователей русских реформационных движений на польском, литовском и белорусском театрах: «Братиа же наша Северскиа земли и житилие и польских градов, яко не наказани суще от отец страху Божию и воспитани в безумии и навыкше от многих еретиков, по Украйне живущих, их злым нравом и обычаем, и с ними вкупе ратующе нас. И в них веру еретическую мнози приступишя от неведениа и во всем их закон держаще»[676].

Эти «Северскиа земли и житилие и польских градов» состояли не из одних «бегунов», ранних («воспитани в безумии») и поздних, но и из коренного русского населения Стародуба, Путивля, Чернигова, Новгород–Северска, каковые города и имеет в виду автор «Сказания». Борис Годунов хорошо знал, что делал, коща посылал в 1601—1602 гг. «на литовский рубеж чинить управу» и выставлял «заставы» на русских западных и юго–западных рубежах[677]. Было бы неправильно видеть в этих «еретиках» одних католиков. Прежде всего автор «Сказания» говорит, что «житилие» этих городов «навыкше от многих еретиков, по Украйне живущих». Несколькими строками выше он с проклятием пишет про «содружичество москвичем со антихристовы проповедники, с поляки ис лютори всем языком (т. е. реформаторами многих национальностей. — А Ю…«[678]

Не приходится оспаривать, что католики были широко представлены среди «многих еретиков», но все множество «еретиков» католиками не исчерпывалось. Вообще же католическое и униатское влияние встречало среди русского, украинского, белорусского населения, подвергавшегося ему, сильное сопротивление, и оппозиция окатоличению населения западнорусских земель выдвинула такого масштаба деятелей, как братья Стефан и Лаврентий Зизании, Мелетий Смотрицкий, Афанасий Филиппович, а до того и старец Артемий. Но более всего характеризуют русских людей «содружественных люторам», коренных и пришлых, это действия их, которые следует рассматривать не в связи с вражеским хозяйничаньем интервентов в Московском государстве, а в связи с народными восстаниями. Автор «Сказания» пишет: «Безстрашно вземлюще святыя иконы местныя и царскиа двери… свии же святыя иконы колюще и вариво и печиво стояще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху, и смеющися поставляху мяса на дискосех и в потирех питие»…[679]. Это были, конечно, действия пришлых и своеземных еретиков, наиболее бросавшиеся в глаза и давшие их обличителям удобный повод для травли, шельмования, ополчения на них последователей православия.

«Сказание» Авраамия Палицына дает прямые свидетельства как «содружичества» москвичей с католиками и протестантами (лютеранами), так и кощунственных с православной точки зрения действий коренного русского населения: «Бысть бо тоща разорение святым Божиим церквам от самех правоверных, яко капищем идольским прежде от великого Владимира, тоща на славу Божию, ныне же на утеху бесом с люторы»[680]. Трудно по приводимым отрывкам судить о степени зрелости еретических взглядов участников этого «разорения». Думаем, что параллель с разрушением «капищ идольских» едва ли принадлежит автору «Сказания». Уподобление церквей капищам традиционно в русских еретических учениях, например в наиболее близком по времени и среде еретическом учении Феодосия Косого. В том, что «Сказанию» можно доверять, еще раз убеждает «Послание дворянина к дворянину», которое И. И. Смирнов относит, «вероятнее всего», к весне 1608 г. Автор «Послания» — тульский дворянин Иван Фуников, которому довелось на себе испытать действия повстанцев Болотникова. К нашей теме непосредственно относится следующее: «Узриши церковь Божию сетующу и дряхлующу и яко вдову совлечену: красота бо ея отъята бысть иноплеменными, паче ж нашими восставшими на нас, Богу тако изволшу»[681].

Социальный смысл этого свидетельства лишь отчасти определяется, будучи ограничен рамками приведенного текста. Фуников горько оплакивает муки, которыми сам он был подвергнут повстанцами, а вслед за тем описывает захват своей собственности. Таким образом, посягательства восставших на «красоту» церкви, «сетующей», «овдовевшей», выступают как элемент всей их социально–классовой практики. В таком контексте антицерковная практика восставших, охарактеризованная Авраамием Палицыным, как и Иваном Фуниковым, выявляется в значении выступления против церкви как феодального собственника и проводника воли господствующего класса.

Автор «Сказания» делает упор на варварский в его глазах образ действий еретиков. Но не в том состояла ересь, что еретики кололи иконы и использовали самую церковную утварь, чтобы продемонстрировать враждебность пищевым запретам («поставляху мяса на дискосех и в потирех питие»). Едва ли этого не понимал и автор «Сказания», которого масштаб антицерковной борьбы заставил поглубже взглянуть на причины ее, чем это делали предшествовавшие ему обличители ересей. Причины названы примерно такие же, что и гораздо ранее, были названы Пересветовым, коща он писал про «Божию кару», постигшую греческое царство и греческую церковь: иконы ее были забрызганы слезами и кровью простых людей, их мученический вопль достиг неба. Автор «Сказания» пишет, что храмы воздвигаются за счет лихоимства и «грабления». «Да, есть, — пишет он, — и «красные» образы в храмах, есть над ними и «колокола великиа… да гласом тех славни будем». И с большой силой за этим: «А еже выпили тех звону восходит глас во уши Господа Саваофа бедных и нищих и обидимых от нас и в суде неправедно осужденных по посулам, и о том не брегут»[682]. И его общий вывод: «И не явно ли бысть всем нам праведное гневобыстрое наказание от Бога за вся таа сотво- реннаа от нас злаа!«[683] Автор «Сказания» — яркая индивиду- алыюсть, перо у него свое, но не попадались ли в его руки и сочинения Пересветова?

Не отдал ли автор «Сказания», пусть и скромную, дань еретическим учениям XV‑XVI вв., коща писал: «Писано бо есть, «яко вы есте храм Бога жива…» Яко же глаголет Златоустый Иоанн: «Храм не стены камены или деревяны, но народ верных». Такожде и Павел, сосуд избранный вопиет к нам: «Аще кто растлит храм Божий, растлит сего Бог». Кто же растли храм Божий? Не мы ли суть?«[684] Здесь само собой напрашивается и параллель между «Сказанием» Авраамия Палицына и сочинением его белорусского современника Меле- тия Смотрицкого «Фринос или Плач восточной церкви», написанном в 1610 г. Мелетий Смотрицкий был свидетелем распространения религиозно–реформационных идей среди населения западнорусских земель. Он был и свидетелем настойчивой политики окатоличения, проводимой духовенством римской церкви при деятельнейшем участии польских и литовских феодалов. И мало что он мог сказать в защиту и оправдание православной церкви. Критика, которой подвергали православную церковь еретики, — среди них были и беглые холопы московские, — была до наглядности убедительной. Оставалось оплакать церковь, что и сделал в своем сочинении Мелетий Смотрицкий. Это же сделал кратко, но совершенно в том же духе Авраамий Палицын.

Примем во внимание другой выдающийся памятник русской общественно–политической мысли начала XVII в. — «Временник» Ивана Тимофеева. В исследовании «Дьяк Иван Тимофеев и его «Временник», сопутствующем публикации памятника, О. А. Державина устанавливает, что основная часть «Временника» написана Иваном Тимофеевым на отрезке 1610— 1617 гг.[685] Однако Иван Тимофеев продолжал работу над «Временником» еще и в 1627—1628 гг.[686]

В качестве памятника общественной мысли «Временник» нашел глубокого и оригинального исследователя в лице И. И. Полосина, посвятившего «Временнику» работу «Иван Тимофеев — русский мыслитель, историк и дьяк XVII в.«[687]